График работы: ВТ – ВС с 11:00 до 19:00

Михаил Шемякин: Монументалистов нельзя подпускать к казенному корыту

Недавно известный скульптор Зураб Церетели заявил о готовности поставить в Москве памятник умершему недавно Патриарху Алексию II. Правда, пока решение ставить — не ставить не принято.  А востребована ли сегодня вообще монументальная скульптура? Об этом корреспондент Комсомольской правды и поговорили с коллегой и конкурентом Церетели по скульптурному жанру Михаилом Шемякиным.

— Михаил Михайлович, что вы думаете о монументальной скульптуре в России сегодня, самым ярким представителем которой является Зураб Церетели?
— После того как был установлен памятник Петру Первому, никакой другой монументальной скульптуры в Москве я не знаю. Сейчас Церетели больше не дают так развернуться. Зураб мечтал установить «Похищение Европы» на Воробьевых горах, чтобы ее можно было видеть со всей Москвы. Он мне показывал эскиз. Но ничего громоздкого ему больше создать не удалось.
— Нет ощущения, что все монументальное отмерло как жанр?
— На мой взгляд, с уходом большевиков монументалистика скончалась. Это — жанр, присущий тоталитарным режимам. Кроме огромной головы из бетона, установленной где-то в Магадане и посвященной жертвам политических репрессий, больше ничего и не делалось. Громадные скульптуры создавались при Гитлере, при Муссолини, при Сталине. А сегодня в России кто в это будет вкладываться?
— Сегодня государство художников не преследует, но и не поощряет.
— А идеологический фронт уже не нужен. И генералы этого фронта — Аникушин, Кербель и Вучетич — больше не нужны. Большого казенного корыта для них не существует. Они не могут получать поездки за границу, шикарные мастерские, гарантированную закупку работ государством.
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАФИЯ ИСТРЕБИЛА ЭСТЕТИКУ
— На Западе-то принято любоваться вещами, которые не несут в себе никакой эстетики, но их все равно успешно продают.
— Забудьте, смешной вы человек. Эстетика — это область предисторическая. Художественная мафия, которая так и называется, легализована даже в Америке. Ее основная задача на сегодняшний день — истребить эстетику, красоту, мораль, что является основой любого искусства. Когда это исчезает, вы можете управлять через художников мозгами зомбированных клиентов абсолютно спокойно.
— Но народ же это активно покупает?
— Давайте народ мы от этого дела отведем. Вы когда-нибудь видели народ на аукционе Сотбис на распродаже современного искусства? Там определенная кучка людей: часть — инвесторы от искусства, другие — облапошенные богатые коллекционеры. Последние считают себя умными и мечтают таким путем попасть в высшее общество.
Смотрите, как российскую бизнес-шпану активно завлекают — «элитарная обувь», «элитарная вечеринка», «элитарное искусство». Это идет из Америки, где исторической аристократии очень мало. Даже условия получения гражданства США предполагают предварительный отказ от титула, если есть. А желание быть аристократом и принадлежать к высшему обществу имеется. Американцы обожают прикупить в Европе портреты XVII — XVIII веков, чтобы, важно кивая потом гостям, намекать, что, мол, это их предки.

— И кому все это надо?

— На этом паразитируют масса деятелей от псевдоискусства. Большой мастер околпачивания галерейщик Лео Кастелли понял это одним из первых. На белом здании его галереи в Сохо некто, кого условно можно назвать художником (раз он работал с краской), по фамилии Кошут укрепил громадными черными буквами аппликацию на белом фоне — надпись «Трава помята». Это все — больше ничего.
Эта фраза была продана за 350 тысяч долларов. Двадцать лет назад — громадные деньги. Искусствоведы пришли к выводу, что в ней кроется смысла не меньше, чем в Библии.
Ту фразу купил безумный миллионер, сделавший деньги на туалетной бумаге. Он построил помещение точно такого же формата, что и галерея, а сам Кoшут наклеил ему свои черные буквы. Помещение сертифицировано и объявлено шедевром.
— На фоне всех этих элитарных игрушек само искусство еще живо или умирает?
— Искусство существует по-прежнему. В 60-е годы я писал картины, занимался графикой, понимая, что ничто опубликовано не будет, а мои картины увидят только друзья. Но у меня была потребность: без этого я не мог жить. Мои друзья тоже не имели возможности ни продавать картины, ни выставлять. Известно, что Ван Гог при жизни продал только одну-единственную картину — «Красные виноградники».
В Америке, несмотря ни на что, по-прежнему существует великолепная школа американского реализма. Например, работы старшего Уайта продаются здорово, какая-нибудь его акварель вполне заслуженно стоит 3 миллиона долларов. Большая работа — 10 — 15 миллионов. Наряду со всяким переоцененным дерьмом.

МЕЖДУ США И ЕВРОПОЙ

Как американский гражданин за кого голосовали, если не секрет?
— Я равнодушен ко всем партиям, кроме коммунистической. Которую, понятно, люблю всей душой. Из Франции мы письменно проголосовали за Обаму.
— А почему вы переехали из Америки во Францию?
— В Америке я прожил тридцать лет, а вот во Франции живу двенадцатый. Но если бы мне снова было 30 лет, я бы поехал в Штаты. И темп, и ритм жизни, и в общем-то пусть не самая совершенная, но демократия.
Но от России, с которой связаны на сегодняшний день все мои основные проекты, Америка далеко. Паковать чемоданы каждые восемь дней невозможно. Три раза в месяц туда-обратно тяжело и для нас, и для наших животных. Поэтому мы с женой Сарой решили, что лучше Европа, Франция.
КАВКАЗ ПОДО МНОЮ…
— Вы недавно съездили на Кавказ. Удачно?
— Кавказ — моя малая родина. Всегда подчеркиваю, что я лицо кавказской национальности. Мой род восходит к кабардинскому князю Кардану, который отослал двоих сыновей к Ивану Грозному. Республика как раз отметила 450 лет вхождения в состав России. Я член огромного родового комитета, чувствую себя там дома.
— Как, на ваш взгляд, можно бурлящий Кавказ умиротворить?
— Ну для начала если выступаешь в роли миротворца, то, разнимая дерущиеся стороны, нельзя отвешивать кому-то оплеухи, даже если очень хочется.
С другой стороны, Кикабидзе, например, выступил непонятно. Вахтанг, которого я по-прежнему люблю, потерял то, что необходимо мужчине, — выдержку, ясный взгляд. Мне кажется, когда он придет в себя, он под своим выступлением уже не подпишется. Это совсем необъективный подход.
— Как вы сейчас себя чувствуете — гражданином мира?
— Я считаю себя абсолютно российским, русским художником. И никогда не хотел стать американцем, как некоторые, кто через два года забывает русский язык, переходя на ломаный английский. От французского гражданства я отказался в свое время.

Я москвич по рождению, но считаю себя петербуржцем. В Москве дома лоснятся от гранита и стекла, раскрашенные башенками, как торты цукатами. Я ее специально снимаю, когда бываю по работе. А потом показываю друзьям-американцам, французам, которые вроде как знают город. Спрашиваю, где я снимал. Зная, что я мотаюсь по всему свету, отвечают: Гонконг или нет, это Тайвань. Или Эмираты с новой архитектурой. Никто не угадывает столицы России.