График работы: ВТ – ВС с 11:00 до 19:00

Михаил Шемякин: Быть поближе к России

Знаменитому русскому художнику и скульптору 4 ноября вручат орден Дружбы народов Российской федерации. Шемякин — представитель русского «неофициального» авангарда, самобытно продолживший традицию «Мира искусства».

10 лет он жил и работал в Париже, где и приобрел известность. В 1981 году переехал в Нью-Йорк. Здесь его избрали действительным членом Нью-Йоркской академии наук и академиком искусств Европы. Потом перебрался в город Клаверак, штат Нью-Йорк, а потом — опять во Францию. Об этих перемещениях пространстве и о многом другом мы и поговорили с Михаилом Шемякиным.

— Михаил, почему вы снова перебрались во Францию? Что не устроило в Америке?
— Из Америки я уехал года три назад, потому что решил вернуться во Францию, где в свое время провел десять лет. Причина переезда — хотел находиться поближе к той стране, с которой я сегодня более всего связан и в которой более всего работаю, — это Россия. Потому что дважды в месяц летать через океан и накладно, когда у тебя нет своего самолета, и утомительно. А три часа от Парижа до Москвы и еще два — и ты в Ханты-Мансийске (а я сейчас много работаю в Сибири, где у меня и заказы, и студенты, которых я сам отбираю — художники или будущие учителя) — это уже сносно.

— Где же вы поселились?
— Два часа езды от Парижа, это бывший замок, начало которому было положено в 13-м веке, а 18-м там жил господин, известный тем, что его голос был последним, которого как раз недоставало, чтобы отрубить головы Людовику XVI и Марии-Антуанетте. Потом, когда Бурбоны вернулись к власти, ему пришлось бежать, и дни свои он окончил в Англии. Но замок остался, теперь в нем живем мы, в нем находится моя уникальная библиотека, которую я строил в течение многих лет, и которая стала основой и моей преподавательской работы, и выставок в нью-йоркском Музее воображения.

— Расскажите поподробнее о своих делах в России.
— Начнем с того, что Россия — большая, так что приходится по ней много ездить. Я стараюсь чаще бывать на родине отца, на родине предков — в Кабардино-Балкарии, работаю со студентами, устраиваю выставки в Нальчике. В Северной Осетии вот-вот откроется созданный мною многофигурный памятник, посвященный жертвам международного терроризма. Конечно, он связан с трагическими событиями в Беслане. Там будут фигуры и детей, и взрослых. Бронза, гранит. На громадном бронзовом листе, который «брошен» под «колесо судьбы», будут вписаны даты и места самых страшных терактов — Нью-Йорк, Мадрид, Лондон… Я работаю также и с республиками, некогда входившими в состав бывшего Советского Союза. Например, с тем же хореографом, с которым мы когда-то делали постановку балета «Щелкунчик» в Мариинском театре — Кириллом Симоновым — мы сейчас в замечательном Вильнюсском театре оперы и балета новую версию «Коппелии». Я — автор либретто, концепции, декораций и костюмов.

— Я чувствую, что в вас все больше проявляется преподавательская жилка, желание делиться опытом и знаниями. Это давно присутствовало давно — иначе вы не создали бы свой Институт воображения, который родился в Клавераке.
— Его содержимое сейчас почти полностью переехало во Францию — просто потому, что там подходящее помещение. Кстати, французы называют такие помещения в замковом пространстве эрмитажем. И там, в этом двухэтажном эрмитаже 18-го века площадью в 1000 квадратных метров мы с московским телеканалом «Культура», на основе собранных мною материалов, сделали уже восемь фильмов. Каждый продолжительностью в 40 минут. Эти ленты были уже показаны в России. А вся серия, начатая еще раньше, в Клавераке, состоит (пока) из 22 фильмов. Это огромная работа, целый цикл, под общим названием «Воображаемый музей Михаила Шемякина».

— Что являет собой этот цикл?
— Каждый фильм посвящен обычно одной теме. Первые фильмы, которые мы снимали еще в Клавераке — «Метафизическая фигура», «Метафизическая голова», «Гримаса в искусстве», «Крик в искусстве»… Потом были «Образ смерти в искусстве», «Ребенок», «Пеленание в искусстве»… Мы анализируем, как раскрывается в искусстве разных эпох каждая тема.

— Но это можно продолжать бесконечно — «Рука в искусстве», «Нога…», «Прическа…» или еще уже — «Дерево в искусстве». Есть что-то, чего искусство не затрагивало?
— Сегодня искусство настолько безгранично в своих поисках, что касается тем, которые лет 25 назад меня бы сильно озадачили. Скажем, «Моча в искусстве» или «Внутренние органы». А теперь — ну возьмите американку Кики Смит — она работает с «потрохами» человека, выставляет это в бронзе. Или картины Энди Уорхола, которые сегодня стоят миллионы, а сделаны они были так: приходили в мастерскую его друзья, пили пиво, потом они мочились на холст, получались какие-то пятна, разводы. Сегодня это выставляется в музеях и на аукционах.

— Как же понять, где кончается искусство и начинается пустая игра или коммерция?
— Я надеюсь, что люди увидят две картины из моей серии, которые как раз посвящены этим проблемам. «Кто мы такие? К чему мы пришли?» — фильмы задают эти вопросы в связи с русским искусством, потому что меня, как человека, в России родившегося и там сформировавшегося, это особенно волнует. Я сегодня озадачен и встревожен тем, что там происходит в сфере искусства. Идет охота за деньгами российских «богатеньких», а поскольку эти люди большим интеллектом не отличаются, то им хочется быть модными. Вот и идет процесс околпачивания. Ну, представьте: человек заработал деньги — кто на цветах, кто на туалетной бумаге, кто на гробах и могилках. Но ему хочется попасть в «высокое общество», выглядеть умным, понимающим… Тут уже разработана система: по совету «специалиста» человек покупает замаринованную акулу или свинью, разрезанную пополам, за 10-15 миллионов фунтов стерлингов, или какое-нибудь пластиковое сердечко работы Джеффа Кунса за столько же, и помещает в свой дом. Придет к нему гость и видит: на этой стене висит десять миллионов, а тут стоят двадцать, и все ультрасовременно. Это становится неким знаком принадлежности к определенной, «элитной» группе. Это устоявшееся уже сегодня понятие — художественная мафия, которая благополучно околпачивает большую группу не только российских, но и американских бизнесменов, и китайских, и прочих.

— Я как раз вспомнила, что тот же Джефф Кунс давно представлен и в частной коллекции, находящейся в городе Далласе, где сконцентрированы, как известно большущие нефтяные деньги, и — с недавних пор — в Киеве, где у него есть другой коллекционер — Виктор Пинчук.
— А вот французов так просто не возьмешь. Они держат оборону крепко. Они говорят: может быть, это и хорошо, но не для нас. И вообще у нас нет таких денег. В свое время магнат Франсуа Пино, собравший огромную коллекцию современного искусства, предложил свою коллекцию Франции, но французы отказались. Он, раздосадованный, уехал в Венецию, купил там Палаццо Грацци, купил здание Таможни, сделал там феноменальный ремонт и напичкал эти помещения своей коллекцией. У французской интеллигенции такое искусство не вызывает того ажиотажа, какое оно вызывает у бизнесменов, которые хотят быть интересными.

— Эта история не новая.
— Конечно. Вспомним того же «Голого короля».
— Только в последнее время людей на площадке миллиардеров становится все больше и больше, и соответственно растет число людей, поставляющих им искусство. И это представляет собой немалую проблему — в том числе и для музеев.
— В музеях есть смычка с художественной мафией — точно так же, как в некоторых государствах есть смычка власти с мафией другого рода.

— Но вот Музей Метрополитен купил «Акулу» Дамиана Херста, и стоит она в отделе современного искусства, и очень хорошо там смотрится, и это ведь своего рода знак времени.
— Как исследователь искусства, я тоже отношусь к этому с интересом. Знаете, в России в сфере искусства в основном все настолько затхло, неинтересно, что когда я получаю журнал «Art in America», кажется, будто форточку распахнули, и повеяло свежим воздухом. Люди ищут, придумывают, и ты чувствуешь — да, это наш, 21-й век, с его уродством, с его криком, искажениями понятия о том, что есть человек, что есть жизнь, все это современно. Однако в России всегда крайности. Раньше на все и всех давил соцреализм, а теперь концептуализм, минимализм… Поэтому художникам, которые по-настоящему сегодня что-то ищут, им сложно. И я стараюсь помочь молодым понять, что такое сегодня путь художника, к чему он, художник, может прийти, чем может заниматься. В России ведь по-прежнему мало информации о том, что происходит в других местах. И далеко не все могут ездить по миру. Россия предельно обеднела. Иной человек не может приехать даже в Петербург, чтобы в Эрмитаж попасть: билеты безумно дороги, отелей нет… Куда уж ему знать, что происходит в МоМа или Гуггенхайме. Тем, у кого нет денег, нет доступа к широкой культурной информации. Мои приезды, мои лекции — это попытка создать хотя бы группу современных художников, которые смогут со временем выступать на международной арене. У России — колоссальный потенциал, множество талантливых людей, но, как говорил Достоевский, у нее «свой путь» — в изобразительном искусстве, по крайней мере.

— Но я думаю этот «свой путь» и раньше, и ныне, и в будущем не может состояться без взаимодействия с остальным миром. Не знаю, получили ли бы мы основателя абстракционизма Кандинского, продолжай он оставаться в Москве вместо того, чтобы отправиться учиться в Мюнхен и потом путешествовать по другим странам.
— Да, и Брюллов, возможно, не был бы Брюлловым, не отправься он в Италию. А если бы в свое время КГБ не решило меня «спасти» и не отправило меня на Запад, то, возможно, я бы сидел там в сумасшедшем доме или спился.

— Не пора ли нам обратиться к новой выставке в вашем Музее воображения в Хадсоне?
— В этом городке вообще сейчас проходит много интересного. Ежегодно, например, проводятся фестивали искусства с большим числом всевозможных художественных экспозиций, там есть много магазинов старины. В нашем музее каждый год мы делаем новую экспозиции, связанную с какой-нибудь темой в искусстве. В этом году — башмак. И название выставки, которое придумала моя супруга — Сара Декей, ныне — Шемякина, «Не для ходьбы». Как правило, такие выставки вызывают большой интерес. Она будет длиться около года, чтобы люди успели посмотреть. На выставке есть и фотографии, изображающие разные произведения искусства, и оригиналы. Например, один абхазский художник прислал странную на первый взгляд картину, изображающую человека с башмаком на голове. Хорошо, что он прислал к картине объяснение. Оказывается, во времена Византийской империи абхазцы настолько почитали византийского императора, что сшили себе головные уборы в виде императорского башмака. И носили их. На этой выставке много интересного — и из сферы искусства, и из реального мира.

— Мне жаль, что посетители этой, да и других выставок, не увидят вашего панно на ту же «обувную» тему, находящееся в Клавераке.
— Что же делать, его невозможно перенести, оно написано прямо на стене моего дома. Дело в том, что в нижней зале с огромным столом, некогда принадлежавшим Эрнесту Хемингуэю, мы решили немного переделать интерьер и сломали большой стенной шкаф. Но за ним обнажилась очень уж уродливая стена. А поскольку когда мы пьем чай, буквально носом упираясь в эту стену, то я, разозлившись, взял в руки фломастер и начал рисовать на стене громадные мушкетерские сапоги, потом нарисовал башмак наподобие того, в котором летела Маша в нашем «Щелкунчике», ну и еще кое-что и так получилось это панно. Скоро стену начнут утеплять, полотно замажут, и останется оно только на фотографии, которую сделал мой друг, художник Аркадий Львов.

— Не одиноко ли вам во Франции?
— Я ведь уже когда-то провел в Париже десять лет. Остались друзья, коллекционеры. В двух с половиной часах от меня живет к тому же Слава Полунин, один из величайших мимов мира, с которым у нас есть очень любопытный совместный проект, к которому присоединился другой мим и актер — Антон Адосинский. Кстати, он сыграл в моем «Щелкунчике» Дроссельмейера, где его увидел Сокуров и после этого пригласил сыграть Мефистофеля в «Фаусте», который Сокуров снимает по легенде — не по Гете. Вот мы с Адасинским и Полуниным начали снимать импровизационно-музыкально-игровой фильм. Его условное рабочее название — «Гофманиада». И какие-то фрагменты мы уже показали на фестивале независимого кино в Петербурге, где их очень хорошо приняли зрители. И, конечно, ко мне все время приезжают люди из России — им это намного легче, чем когда я жил в Америке.